Опенкин, Аким Акимович ("Обрыв")

Смотри также Литературные типы произведений Гончарова

— Чиновник из палаты. Лысый с лиловым носом. "Райский помнил", как О. хаживал бывало в дом его отца с бумагами из палаты. "Это был скромный и тихий человек из семинаристов, отвлеченный от духовного звания женитьбой по любви на дочери какого-то асессора, не желавшей быть ни дьяконицей, ни даже попадьей". "Он ли пьянством сначала вывел" жену "из терпения, она ли характером своим довела его до пьянства" — никто не давал себе труда разбирать, но О. "дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку дней". — "Зачем домой, дабы змея лютая язвила меня до утрия?" — говорит О. Якову. — "Вот даст вам знать жена", — пригрозила О. Марина. — "Избиет, избиет, яко младенца, Маринушка", — ответил О. "Татьяне Марковне он признавался, что бывал "иной раз и сам" виноват: где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сами посудите: сядешь в угол, молчишь: "зачем сидишь как чурбан, без дела?" — возьмешь дело в руки: "не трогай, не суйся, где не спрашивают!" — ляжешь: "что все валяешься?" Возьмешь кусок в рот: "только жрешь!" — заговоришь: "молчи лучше!" Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол. Вот мое житье — как перед Господом Богом!" Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям". "К нему привыкли все в городе и почти везде, кроме чопорных домов, приглашали его". Он витал как "птица небесная" "везде и нигде" три дня у Горошкиных или у Пестовых, "ежемесячно" заглядывая к Бережковой, которая принимала его, когда не ждала хороших гостей, т. е. людей поважнее в городе. Так, как "червь пресмыкающийся", прожил он свою жизнь по людям". — "Только и света, что в палате да по добрым людям", — говорил сам О. Нрав у О. был "безобидный". Он сам гордился тем, что был "честным человеком". — "Я честный человек, матушка: да или нет? — спрашивает он Бережкову. — Ты только изреки — честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! — гордо произнес он. — Нарушил ли присягу верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся"... В трезвом виде Опенкин чествовал всех похвалами: "Татьяна Марковна, высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Приими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалека вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневного!" Он разливал волны семинарского красноречия, переходя нередко в плаксивый тон. Татьяну Марковну О. величал — "красным солнышком", Веру и Марфиньку — "небесными горлицами", Викентьева — любвеобильным и надеждами чреватым села Колчина и многих иных мест обладателем", Марину — "Маринушкой", обращаясь к Якову, говорил: "человече", или "благочестивый Иаков", тогда как себя именовал "недостойным Иоакимом". Всегда был "речистый, неугомонный, под конец пьяный". На предложение Бережковой выпить с дороги кофе возразил: "Что, матушка, за кофе: не к роже мне!" На вопрос Викентьева: "Водки?" — ответил: "С месяц ее не видал, забыл чем пахнет". Просил Марфиньку "из сахарной ручки удостоить поднести рюмочку мадерды" но не иностранной, "не от итальянца": "Не надо от итальянца! не в коня корм. Она (мадера) десять рублей стоит: не к роже!" Просил Татьяну Марковну: "Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!" Когда Марфинька налила О. рюмку, он, с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к руке Марфиньки…" — "Ручку пожалуйте недостойному, — просил он у Татьяны Марковны и, охмелев, опускался на колени и водил: — Матушка, матушка! дай ручку, благодетельница!" По словам Викентьева, наливался "живо". Викентьев однажды так "напоил О. за завтраком", что "к трем часам О. был готов совсем и спал крепким сном в пустой зале старого дома". Придя в дом Бережковой, О. просиживал до позднего вечера, пока его "без церемонии" не отводили или не отвозили "на телеге" домой. [На проводы охмелевшего О. "на другой конец города" "Яков с Кузьмой вдвоем употребили четыре часа"]. После обеда, за которым О. пил "мадеру от Ватрухина", он шел спать на сеновал; потом принимался "за чай с ромом"; за ужином снова пил "мадеру" и после "прихлебывал холодный чай с ромом". Охмелевши, он вздыхал и сопел и "просил снова поднести ему рюмочку". Он, не переставая, говорил "сладеньким, дребезжащим голосом или орал во все горло", или донимал Татьяну Марковну рассказами о прежнем житье-бытье в городе, об одиноких стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях". Когда Марина сказала О., что "барышня почивать хочет, пора вам домой", — О. ответил: "Хулу глаголешь, нечестивая. Татьяна Марковна не изгоняет гостей: гость — священная особа"... После выговора Татьяны Марковны "стал на колени и, барахтаясь, кое-как поднялся с пола", но домой не пошел. Он отправился к Якову и просил "поднести из благочестивых рук рюмочку ямайского". Удовольствовался пивом и принялся за рассказы "о божественном". На слова Татьяны Марковны, что ее дом "не кабак" и что она не велит О. "принимать", воскликнул: "Матушка! кабак! кабак! кто говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели". Рассказывая Якову о "божественном", О. "кончил пиво", "и стал поминутно терять нить истории и перепутал до того, что Самсон у него проглотил кита и носил три дня во чреве". — "Как, позвольте, — задумчиво остановил его Яков: — Кто кого проглотил?" — "Человек, тебе говорят: Самсон, то бишь Иона!" — "Да ведь кит большущая рыба: сказывают, в Волге не уляжется", — возразил Яков. — "А чудо-то на что? Проглотил, ей-Богу, право, проглотил", — бормотал О. несвязно впросонье". — "Поднеси из благочестивых рук", — "чуть внятно лепетал он, уже засыпая".